QUOVADIS?
У полукруглого окна,
там, где шиповник рос,
над чашей, выпитой до дна,
парит десяток ос.
Поспешно был оставлен стол
и не доеден хлеб,
и до заставы за крестом
бежал вдогонку плебс.
Вдыхая римлян волчий пот,
среди ослиных морд,
ведь ты не камень, бедный Петр,
хотя и, правда, тверд.
Да, Царство Божие не здесь,
а это — тлен и прах,
и будет цезарь землю есть,
как распоследний раб,
и сохранит латинский град
огонь твоей свечи,
и Cам Иисус у райских врат
вручит тебе ключи.
Но раньше — боль,
и крест, и ввысь,
Ему в глаза — посметь...
Я верю, после будет жизнь,
Но прежде будет смерть.
И нынче, с кровью на губах,
Хромающий в пыли, —
Что скажешь Господу, рыбак, —
наместник сей земли?
* * *
Глория, глория, аллилуйя,
благословите кровь голубую!
Да сохранят их всех невредимо
святой Георгий, святой Владимир.
Мальчики жизнь свою посвятили
не за смоленские десятины,
не за чины и не за медали,
а за Отчизну и Государя.
Вам, Бутурлин, Энгельгардт, Голицын,
вечная память. Моя столица
не дождалась с колокольным звоном
лучших, храбрейших российских воинов.
Святой Георгий, святой Владимир,
мальчики умерли молодыми.
Глория, глория, аллилуйя,
благословите кровь голубую...
* * *
Гусарство — да,
но, право же,
тебе ли
лечь под картечь
в сугробы декабря,
где нынче в полдень
розовые перья
александрийский ангел растерял?
Не над тобой
сегодня гнули шпагу,
не нам с тобой —
чертить на камне дни.
Так не завидуй
тем, кто сохранил
способность к необдуманному шагу.
Нетрудно — о паркет разбить бокал,
пить за свободу, числиться в повесах.
Нас пожурят, а их —
а их повесят
под барабан гвардейского полка.
Мы были — с ними,
начинали — вместе,
мы не хотим — в жандармы,
но — Бог весть...
И мелом на сукне рассчитан весь
долг чести.
АЛЕКСАНДРУ ДЮМА
Латинский мрамор бел как снег,
ночь непрозрачна, кошки серы,
и снятся барышням во сне
напудренные кавалеры,
а кавалеры в этот час, —
письмо у сердца, шпага слева, —
спасая тайны королевы
с секретным порученьем мчат.
Корабль в порту.
Туман клубится.
Срывает шляпы норд-норд-ост.
Прихлебывая кальвадос,
их ждут наемные убийцы.
Увы, не счесть тяжелых ран,
в чужой стране паршивый климат,
преграды непреодолимы, —
но честь?
но слава?
но роман?
* * *
Лгут короли и Бонапарты,
созвездья лгут — который год.
Моей Отчизны нет на карте,
моей земли осталась горсть,
но навсегда пребудет с нами,
как в медальоне Ваша прядь,
пыль на ладони, символ, грязь,
знак мессианства и изгнанья.
* * *
Снег присел у порога —
устал идти,
и станицы молчали,
но
вьюга плакала горько,
перекрестив
эскадрон, уходящий в ночь.
Он ветрами отрезан
и окружен
на развилке дорог Руси.
Горн трубит...
Помяни их, Господь, ужо,
Имена же их — Ты веси...
А солдаты глядели
Ему в глаза,
Как глядели —
Он знает сам,
и просили Того,
Кто на небесах,
чтоб сквозь вьюгу
путь указал.
Но Господь не ответил,
Была война,
и метель с четырех сторон,
и ветра отпевали протяжно наш
отступающий эскадрон.
Эскадрон в степи снега занесут,
но, кресты свои получив,
позовут командира на Страшный суд
в землю вмерзшие трубачи.
* * *
...Во-первых, не тех, кто обрушил кров,
берем мы в поводыри,
а трех Александров и трех Петров,
Анн и Екатерин.
Второе: пока огонь не остыл,
а искра трогает трут,
пройдем надо рвами через мосты
в последний города круг,
где третьих, пятых et cetera
ломали на колесе,
когда под медной дланью Петра
покаялся Алексей,
где писан путь торговым судам
вилами по воде,
о чем великий тот Государь,
видимо, порадел,
где позже вслед без счета легло
жителей, а сперва
семьей орлиной взят под крыло
первенец почивал,
где стыли куклы в Летнем саду,
дворца потешного лед,
резных карет на санном ходу
скользящий парусный лет,
где в прошлом веке выпавший снег
прикрыл домов номера,
и мы с тобою помянем тех,
кто жил здесь и умирал.
* * *
Нас покинул август, оплакан.
Ровен бронзовый строй атлантов,
желто-алый чертеж аллей
строг в чугунной рамке со львами.
Sire, мы все же свидимся с Вами
на наследной Вашей земле.
Sire, простите, что я так смело
по ступеням мраморным белым
мимо ангелов и богинь
к Вам вхожу, и, увы, невольно
Августейший покой сегодня
потревожат мои шаги
неуместно и непридворно.
Sire, улыбка моя притворна
повеленья из Ваших уст
в зале тронном, в святыне оной
я не жду, Государь, с поклоном.
Дом Романовых ныне — пуст,
крепко заперта дверь резная,
и никто в России не знает,
на какой уральской версте,
под которой русской березкой,
под проклятым градом Свердловском
Вы зарыты, Votre Majésté.
* * *
За синими окнами лета
холодная дымка стекла.
У края столетия Лета
муаровой лентой легла.
Безвременья камни шершавы,
но в памяти
сохрани
беременной бунтом державы
последние тихие дни.
Бог знает, что после случится,
но время еще не пришло
царю у Харона учиться
держать рулевое весло.
Последние строки реестра,
но все еще мнет и манит
мажор духового оркестра,
тюремного замка гранит.
И в кителе летнем освоясь,
доверчиво глядя во тьму,
еще Александр Миротворец
с семейством гуляет в Крыму...
* * *
Чума на оба наши дома,
раздолье сорному зерну.
А те, что ангелом ведомы,
и головы не повернут.
Разбиты медные скрижали,
трепещут черные крыла.
А тех, что праведно бежали,
десница Божия вела.
Когда начертанное свыше
в огне исполнится, и тут
уже расплавленные крыши
на мостовые потекут.
За тех, кого Господь избавил,
за тех, кто бросил этот град,
за исключение из правил
нелицемерно буду рад.
Но пусть в цветущем, изобильном,
в богоспасаемом краю
не уверяют, что любили
Отчизну грешную свою.
